Я стою перед вами не очень большая и читаю текст по бумажке, потому что у меня нет памяти, и чтобы вы никогда не увидели моих сумасшедших и кукольных, совсем без зрачков глаз. Правда, я могу рассказать вам о нашем раздельном будущем, начиная прямо с сегодня. Вот вы, справа, меня и не слышите, разглядывая шнурок: гражданин начальник обещал вам утром надбавку и улыбнулся. Он даже хлопнул вас по плечу. Просто вы пока еще не понимаете, что он – гражданин. Пусть он побудет вам господин и товарищ... Недаром же вы боитесь руки складывать на груди, когда засыпаете. А вот вы, слева, балансируете на затягивающейся веревке, как фокусник, - впрочем, никто не видит! Младший ребенок просит у вас компьютер, старший – электрогитару, и даже не клянчит, а ждет, захлопав ресницами – совсем, как у вас. А вы-то гадаете, как исчезнуть от старой жены в мятом халате и забыться, сгинуть для всех. Вы еще только звоните домой, а она уже бежит к телефону, вытирая на ходу красные руки о грязное полотенце, вы выходите из метро, выталкиваемый толпой и паром, ловя улетающий шарф – она открывает дверь и долго стоит на пороге, вглядываясь в пролет под разбитой лампочкой Ильича. Она по голосу знает, +что вы пили и сколько, и никогда не перепутает коньяк с темным вином, будто +сама держит, отставив мизинчик, бокал с налетом красителя. Узна+ете? Это я была вашей женой. И мы pазминулись.
А вот вы, в глубине, продолжая тихо шептаться и пожимать локоть соседки, - у вас волосы болят от зимней шапки и давит висок, - вам сегодня приснится, как Она заплетет колени над вашею головою, но поверьте, при этом она думает совсем о другом! И шампанское дымится фиолетовым утром.
А о чем думаю я? И кому это важно? Как ни проси бога, прохожего или там дьявола в темных очках, а все равно умрешь в свое время и, как всегда, невовремя. Вот сегодня я собираюсь в гости, я часто туда хожу. Сначала мы с бабушкой отправляемся к Бебе, - ее подружке, которая свешивается бритой головой со второго этажа Скворцова-Степанова, или это была загородная больница, теперь я уже не помню. И спросить уже некого... Потом я поеду к Зое, она угостит меня кофе из жестяной баночки, а когда отвернется, я, просыпая и брызгая, стяну еще одну ложку, хотя будет крепко и горько, - но кофе я пью только там! И донашиваю Зоины платья. А еще я успею наведаться к Саше и даже шепнуть ему главное слово, но, как назло, прогромыхает трамвай, Саша не слышит! А потом я, не очень большая, на носочках станцую вам русского, помахивая платком, раскраснеюсь и упаду дяде в колени. Все будут хлопать, смеяться! И я – больше всех. Потому что теперь я стою совсем одна в этой комнате, вы разве не замечаете? Бабушка похоронила Бебу и умерла сама от гангрены – здесь, неподалеку. Саша покончил собой, а может быть, утонул, потому что он не услышал тогда моего главного слова, - он же летит надо мной, только что смотрит в сторону. Дядя – и сам никого не любил, кроме одной четырехлетней девчонки, он запускал ей парашютиста в тополиное небо и кашлял от астмы.
А потом наступила зима, вот как сейчас. Дядя пробил головой ветровое стекло своих жигулей и долго умирал на обочине. Это тоже было неподалеку. Бывшие – значит, настоящие! Зою пытались спасти здесь на Песочной, и я лучше отправлюсь сейчас в эмиграцию к обожавшему ее мужу, если еще застану, он все дарил ей цветыи носил на руках, и там, там я еще повстречаю весь мой народ, он будет подниматься по эскалатору, а я, как собака, почую его у метро, в такую погоду должны быть заметней бездомные псы, и он обернется: это меня, меня забыли в телефонной будке, собаки же после смерти должно стать больше? Я оттолкну этого лысого старика с крашеными, как пионерский галстук, усами, и закричу: это я в ваших ношеных платьях, время – жить, а нет в жизни жизни, куда вы пропали в этот разлив боли вселенской, поезда ваши все беспосадочные, гибель свою я читаю на ваших неловких лицах, рождаешься к земле – грызть эти закаты, запивая дождем проливным, пока небеса поскользнутся, - а уходишь-то ввысь, - отходим ночами, крадучись и по задам; очи мои освещают вам путь, - ну давайте, перенесите на вечность, на небе столько места еще остается, что и всем хватит, тут - как там, время вскинется рекой, а мы снова не совпадаем во времени. Только не перестреляйте друг друга как враг врага, мы еще высветлим наше общее горе, и черную рыбью кровь! На новый срок мы останемся самими собою, - но мы прощаемся все дольше и уезжаем все дальше, птицы над океаном на третьем дыханье - это льдины на Стиксе и жирная водка хронической юности, - господи, Тебя совсем не осталось, пусть они воскресят тебя, чтобы было, с кем говорить, и мы будем снова молиться, не веря ну ни во что. Боже, ну будь мужчиной, обними меня и я наконец затихну, - и как нас вынесло в конец этого тысячелетья?!
Бабочка летает по сцене...В заклеенных окнах кончается день, хлопая афишами по водосточным трубам и шифером, уронит клоун голову на рваный кафтан. - Человек остается один. Остается один человек, и в этом зале, над которым с заходом солнца вороны тысячами летят с полей усы+пать в парки: это ничья земля, где людям форточки захлопывает страх и потому они счастливы; это непевчие птицы, и я отвлеку от гнезда, раненый мой вороненок! Это ничьих каменных львов я целовала в пыльные губы на кислом железе, а луна как часовой сменяла караул над коричневой в чумке отчизной! Наше время бежит в разныестороны, в разные страны, в соляные сугробы Мертвого моря зарываясь детской щекой, где лошадь доедает арбуз без косточек у меня на могиле, по эту сторону колючки; где осознаешь свое счастье, что отбрасывают тени предметы и на листке эвкалипта тоже можно писать, - и я поднимаюсь со дна и запрокидываю голову на горький и протяжный аромат страсти, -только не надо музыки - стaккато встреч - расстроенный рояль и раздвоенный стучит по клавишам сердца, и я никому принадлежу там, - но только память...