РОДИТЕЛЬСКОЕ СОБРАНИЕ

Подперев кулаком щеку, смотрю из окна, как бесшумно летит карниз. Старый тополь подпрыгнул, споткнулся и бухнулся себе в ноги, - тоже без звука. Корнями завис вверх, поворочался и мелко раскачивается. Все заглушает дождь. Такой ураганный, исхлестанный молниями, что слышимость пропала, как в телевизоре. Что утята делают в грозу? Во время обеда обычно мамаша проплывает с ними в канале, гордая, задирает свой клюв. Комочки юрк-юрк от нее за крошками, но отец замыкает строй, следит, чтоб водяная крыса малышей не обидела; ее время - закатнее...

Водят бабки слепыми пальцами по столбцам, вслух читают газету. Желтую, драную. Мане под девяносто, а Дуне, сестре ее, все восемьдесят семь с копеечкой. Круглый стол застелен клеенкой, фарфоровое блюдечко о чашечку звяк-звяк, ложечка покатилась. Как достать ее из паутины и пыли, выудить палкой? Стенные часы динь-динь, холодильник фыр-фыр, язык все нечеловеческий - круглые столы там, политика... Гречневая каша разбухает в газетах, подушкой придавлена. Голубенький кофе с молоком и водичкой уже горячит лоб Дуни, тоненькие сосуды слабеют, вот-вот лопнут! Прозрачная Дуня старается совсем не крутить шеей, движется, словно канатоходец. Помрет она - что будет с Маней, куда же ей?! Внучка звонит - кричит, я щеночка купила, пушистый такой, заботы требует, фарша скатать, молочко подтереть, на улицу на руках вынести! - Некогда.

После праздников привезли Мане коробочку - запаянную, железную. Поставили в центре стола. Потом - под часы догадались. Ушли через весь город собачку выгуливать. Тут - непогода на три недели, на кладбище все не собраться; Маня Дуне газету зачитывает, гладит коробочку. Я позвоню после программы *Время* (будильник поставила): баба Маня, ложилась бы спать, милая... Она уже и не плачет.

А у меня мышь под полом - как вечер, является. Шуршит - а где, не поймешь, то на два метра под балкой, а то было в кухню наметилась. Я и свет оставляю, и радио, а ей - нипочем. Полгода не сплю, распластаюсь по стене, как княжна Тараканова, замру, слушаю до рассвета.

Говорю себе: помнишь, в блокаду полосатый кот Тигр притащил маме мышку и положил на вышитую подушку, а соседке крыса приносила кусочек сала, в Елисеевском свистнула. Сало подъели, не умерли. А ты: Тараканова!..

А чтоб вы книжку мою не захлопнули, я не буду о смерти. Я, на стене распятая, загну пальцы, еще царапаясь, - составлю список - ну, мужчин своих, что ли. Тех, что мужчинами не были. Читателю - клубнички со взбитыми сливками, - будет, заметано.

Один мой пришел под вечер, когда мама дежурила. Боится случайно дотронуться, мы с ним через воздушный шарик напросвет друг на друга смотрим, руки коснешься - ошпаришься! Молчали полночи, дыхание слушали, тут мама звонит - мол, рядом, заеду с дежурства. Мой-то потом рассказывает: выскочил из подъезда, а там - синеглазка, напихана пьяными, - подвези, говорит, за полтинник, карман выворачивает! Вытрезвиловка его подбросила прямо до дому; на том для меня он и кончился. - Несолидный, обкуренный.

А еще мой один, в Египте, где стажировка у нас при пятидесьти градусах, убрел утром на операцию, аппендицит у него плановый, а днем пешком возвращается, держится за бок, на крылечко вскарабкался - показывает, какой я! Два часа он тащился, анестезия оттаяла, спуститься - как грохнуться. Все водою отпаивала, да лед прикладывала. - Непутевый был, висельник.

А еще мой хотел посвататься, так села к нему в коляску, хрипит мотоцикл по грейдеру, а меня пристегнули кожухом на кнопочки, вдруг на скорости из-под полости щука в небо - хлобысь! Я обмерла, да через руль перевесилась, - не помню, что дальше-то. С рыбалки он ехал, на водопаде нахватал плюх свежих, лоснящихся, от тряски они в чешуе своей ожили...

Да нет, помню, что дальше-то. Сватался, да поехал со спиннингом да с ночевкой, костер разложил до сосенок. Заснул у огня, хвоя сворачивается пружинками, а для сугреву и спьяну ноги-то в сапогах в угли засунул сизые, и не слышал, как разгорелись сырые полешки. Три дня дымил, а дышал еще между бутылок закопченных, раскиданных. Иваном и звали.

Да не всегда и список был, врешь. Помусолишь карандаш химический утром, раскроешь телефонную книжку - кому позвонить, когда? Кому поплакаться? Оля невестится, некогда. Со свиданок не схлынула. Нечего ей в глупости твои девичьи вслушиваться. Ей - два раза в неделю, да сладеньким голоском. Так, ставим галочку.

Вале - той можно вечером, как с работы проклюнется, да угадать, чтоб между картошкой и фильмом, если еще не импортный, не экранный. (Карандаш за ухо, смотрим программку). Ей - нараспев, - мол, наши женские новости!..

Маше - два раза, но до пяти, пока муж не вернулся. Не понимает он...

Верке - той ночью, когда уж - на бритвочку, прямо в исхлестанный рев, соседи стучат снизу палкой, - дверь нараспашку когда, мочи нет, жизнь своя опротивела. А ты говоришь - нет его, Одиночества...

А еще - я систему придумала: у подруги приятель или сестра закадычная, да у меня знакомых по пальцам; их вместе сложить да по очереди если в гости напрашиваться - так, глядишь, по цепочке и выкарабкаешься! Лишь бы декабрь прошел, а там уже - дни длинней, лужицы, солнышко прокорежится. Будильник - с музыкой, со свистком - чайник, телефону громкость прибавить (а можно звонить по ошибке: тетя Люда, мол? дядя Паша? Простите за беспокойство, неполадки на линии). - Все живой человеческий голос...

В шесть утра радио кричит по-советски, отлепляет меня от обоев. При свете не так уже боязно. И мыши-то спать пора! Вместе мы с ней и заваливаемся.

На бок укутаюсь - и тут в зубе давление, в лоб как оттягивает, горизонтально не может он, подлый, серебряный! Переверну его, а он с другой стороны - как засверлит! Я его но-шпой охоложу, на пару часов он забудется. - Мы-ши все спать должны... Но не на работе.

А что будет дальше?

Слышь, говорю, Валька. Я же опять на крючке. Драпать надо отселева.

И ни за что, - я в литературе, а не в политике! В какую страну ни приеду, гэбэ меня - хвать! Одна только радость - им в трубку: доброе утро, товарищи! Шалом, мар! Салам алейкум! Хуэ морхе, хер! - Гер по-ихнему. Ну подыши еще в трубочку, ну покопайся ты в почте моей, коллекционер марок заморских, святой интернетчик! Делать тебе больше нечего? Истребитель.

А все же не так одиноко, когда в телефоне дыхание. Ну, воровали мы флаги на мосту Лейтенанта Шмидта. Внебрачные дети мы его, Родина! Так то ж было сызмальства, дурь наша невская, - от рыбьего жиру, столовой ложкой заглотанного.

Кавалера моего замели-таки в армию, себе поклялась: ни-ни - целоваться, два года - как стеклышко, декабристка глупая, - так не любила же! Из солидарности... В знак протеста после призыву. На переменках - открытки бисером, зернышко к точечке. Пять переменок - и писем. Честное пионерское... Вернулся он измочаленный, в себя не верящий, Бог ему в помощь. Знак косточки в узком запястье. - Где-то рядом идет война. Она всегда идет рядом... Он про нее - ни гу-гу.

Язык тот нечеловеческий с корнем и вырвало.

Что мы шахтеры, что наши дети голодную корку шарят, занозят ладошки - своя хата от леса далече. Обезьяна взяла палку, стала шахтером. Смотрит он босяком, сквозняк обтекает немытые рваные ноги, струится меж пальцев, штаны раздувает, как парус, - свистит себе песенку. Опереться на палку - не то. На плечо забросить костлявое, узелок с тюремной одежкой перекинуть - и словцом его сдобренным, - вот уже, ближе. Теплей, а холодно! А что палку поднять, размахнуться ей, смести враз правительства, хлеб отобрать - так еще в школе учили, не пей водицы, станешь... Обезьянкой и будешь ты, поскачи лучше к зеркалу. Кулаки у тебя - пудовые, сердце твое - сожженое, сажень у тебя... Да кому она?! Бастуй, и баста.

Это не мой мужик. Да и вот - чужой: мадам, разрешите прижать Ваши кольца к моей манишке! И на Вы, чтоб сохранить равновесие. Ей тарелку, мне - ножовку, ей браслетку, мне - копилку. Из райского шалаша все шалашовки шарахнулись. Приходит с повинной: так любили, так бредили; отдирает ковер от гвоздика, трубочкой скручивает; отдай мою печку, щука, на мне не поездишь.

...А вот еще был у меня: таксист зарубежный, - посмотрите налево - сервант с бокалами, поглядите направо - родня моя верующая, мужчины об стенку лбом - в одну сторону, женщины в молитвенник носом - в обратную, мужчины - налево, женщины - направо, не задерживаемся! Орешки и семечки струганные на столик перед телевизором, вместе жизнь убиваем. Зато в салат лбом - никогда, ни по какому поводу, - только церковное.

...А еще у меня - *сыночек*, прискребет в выходной - и ни цветочка тебе, ни фантика, сядет в углу красном, губы кусает сладкие, выжидает. Да не помру я! Десять лет ждал, жених растроганный.

Что-то мы, девки, о грустном, а жизнь какая чудесная! Посмотри-ка вокруг! Думаешь, хотела я умирать? Неправда, хотела. Еще как погоняла веточкой... Плакала, а слово себе давала - вырастешь, забудешь все, а не шути над собой, не паясничай! Вот комсомольское.

Слышь, подожди. А у тебя младшая сестренка есть? С которой подраться-то?.. Мы щас чулки-сапоги натянем мамины и враскорячку по коврику, - к ней-то завалимся, вместе на детям до шестнадцати, у окошечка да на цыпочки, да кольцом обручальным стянутым - перед носом кассирши - сверк-сверк! Она сестренке - брысь-брысь. А сестричка запомнила, всю жизнь вынашивала, да и, взрослая, брякнула: не хочу больше жить. Скучно мне с вами, хлопотно, горько без вас, ау, где вы все? Поотворачивались. У одной - шахтерских детишек по лавкам, у другой - выходной, у третьего - дверь с петель, шуруп у соседа, а у меня - таксист в чужом государстве семечки лузгает. Бывай, мол, здорова.

А сестричка торк в эту дверь - заперта наглухо, верть под лавку - шаром покати, все на фронте, глянь к соседу - он лыка не вяжет, ни в какого бога не верует, стаканы впокаточку. И я в самолете рекламу о парашюте пролистываю, привязные ремни к пристяжному жилету поддергиваю. Облака ложкой кушаю, кошкой облизываюсь.

Ну никто не поверил. Врач живот волосатый почесывает: уж и пугает вас! А сестренка, как в книжке, мыло да в петельку, стульчик приставила, оттолкнется как!!! Соседка внизу только голову вздернула. У соседа по кадыку водка в винт пошла. Как весна, оползает могилка, мы ее - стульчиком и так подопрем, и оградочкой, и всадим крест, и плитой прижмем! А земля все по склону, что ни дождь, ни снег, что ни зверь пройдет, а мать криком кричит, осипла уже, всю съела траву, и гравий весь, и цветы обломала от воришек и птиц, а - не вернешь.

Но мы - о любви, не о смерти же! Хлопнула дверь. - То уходит моя дочь. Насовсем. Навсегда. - Обиделась.

...А другой-то мой - двадцать лет ждал, - трехлитровый жбан пива на стол, как девушку, и не дышит, оглаживает! Воблой жах об угол! Ребром ладони по заду. И рублевку в долг. Вот и вся тебе черемуха, и стеклит это пиво глаза, цвет его подленький, запах гнилостный, - как ты с ним поцелуешься?!

...Или вот еще. Завела себе хахеля, чтоб в подушку не выть. Он как к зеркалу припадет - трусов своих не увидит, много лет не догадывается, что у него там и есть ли что. Ласковый!.. Страшный, и плечи выбриты, служанки его стараются, сам при правительстве. Жарко ему, не отдышится. Кто на него позарится?.. А мне, любопытной, ну жалко его, разобрало всю, не надо мне медного грошика, не стоит цепей, - ан нет, уже кандалы прилаживает.

...Лучше того, что под стол загонит, накурится, выпьет, стучит, сучит, стукнет! А ты макушкой о днище, а в промежутках - глядь, это шерсть собачья затерлась там, шерсть - она вот, под фанерой растресканной, а таксу - такси это, намертво! Или мышка бежала?..

Но мы о любви, мы о суетном. Погоди, я спросить хочу, - а не помнит кто, в какую бумагу нам заворачивали докторскую колбаску? В такую, в точечку? Ту, от которой клочьями? Собаки и кошки все мучились. Вот она, родина. - Паутинка сосудов расшатана, слабая голова, немощная. Приложу линейку на пульс, обручальным колечком на ниточке - туда-сюда, нечеловеческий способ, надежный такой, сто тридцать, сто сорок, колечко - вжик-вжик, сама себе и намеряю. Некогда умирать. Картошки у меня в газетах и под подушками. Друг мой, хирург, - халатик наденут ему, красные ручки расставит, дрожат они, как деточка после аварии иной раз засучит, а как поднесут ему спирту прозрачного, неизбывного, - друг мой - талант! глаз-алмаз, резак-тесак! свет очей ненаглядный, - что творит, сам не ведает, а воскресил-то тысячи! Гордись своим доктором.

Еще ветер не венул, а сначала стареют губы. Верхняя тонкая к носу утянута, морщинками мелкими спрашивает: напомадишься, старушка, -пригласят на вальсок. И, как посуху, на посошок, от земли - вершок, что где лысо, не знает кто, а улыбка твоя жемчужная, вставная щебечет о вечности...

И жених - в одну штанину двумя ногами, и запрыгал, сердешный, от окна к шкафу. Да кто его хватится?! Сорок лет прождал...

Я список кобелей прочту... Но тебе же все грустно до середины, вот стараюсь я, а как с ним лежать, когда он - дрессировщик диких зверей, наконечник свинцовый с размаху под хвост им всем, да с манежа и кубарем? Да с кровати, но волоком... Только, что был гимнаст... Торговец собственным телом.

Всем велели - панамку по самые уши, в сторону леса - ни-ни, там волк с глазами, как лампочки, под елками тявкает, а в субботу пришел к нам маляр, - слово какое волшебное! Разметал свои ведра, кистью огромной вдоль скамейки - бац-бац! Куртка его заляпана. Выучим песенку - будет родительский день. Мама и папа как раз под забор закатились, шуруют в траве, лбами стукаясь, - клубнику тайком вытряхивают, диатез в нашем садике, дизентерия от заячьей капусты, краснуха от солнышка. У маляра цвета радуги.

...Ох, полюбила я мужа моей подружки! Ан нет, честное партийное слово. Как Зою пытали. Как по ягоды в лес - навсегда. Как понарошку.

Стук по серебряной оградке совочком - протяжный, - звук проявится сразу! Крыши летают, качели сорваны, ураган бушует, а любимый ждет всех сегодня: именины его, гостей он встречает, из-под земли оглядывается на родительское собрание. Нас пригласил, до единого! Никого не забудет. Корабли догорели, мосты сожжены, буря увяла, лето усохло, тише, мыши, - вечный покой! - кот на крыше сквозит, лапами машет, на твоем лбу неподвижен холодный воздух, тянет с морей солоно. И я, опустив лицо на руки, жду погоды.
© Лариса Володимерова.
Перепечатка и публикация только с согласия автора.

Design by: Buzz Designs